Редкий снимок. 1935 год. Отец, мать, сестра Мария, я Самуил. http://www.youtube.com/watch?v=Dd_4ECnU0so&feature=related E-mail -  minkin_samuil(сабака)mail.ru ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ. Начало войны. Побег. Вынужденная  остановка Дубровка. Всевышний подал эшелон. Верочка. Едим в Ташкент. Буденовка. Шамшеевы. Ахмед. Живем в глубоком тылу. Пионерский лагерь. Еще одно лето в Буденовке. ЧАСТЬ  ВТОРАЯ. Едим домой. Джамбул. Арысь. Пришел поезд. Воронеж. Станция Грязи. Мичуринск. Смоленск. Станция Починок. Монастырщина. Мстиславль. Ещё  год войны. Весна  45-го  года. Эта историческая повесть посвящается, детям и внукам моим и моей сестры Марии. НАЧАЛО  ВОЙНЫ. Было  прекрасное   солнечное   утро  22  июня  1941 года. Воскресенье.  Папа с мамой  ушли  на  базар.  Я  пошел   к     товарищу   и своему сверстнику   Валентину, который жил по соседству.  Мы   начали вдвоём играть, пришел  его   двоюродный  брат Леня,  и  мы  стали играли  втроем. Отцы Валентина и Лёни были  сапожники, работали  в одной  артели  с  моим   отцом,  который  там  же  работал   заготовщиком. В  нерабочее  время  они подрабатывали дома и приносили  делать   заготовки  моему  отцу  у нас дома.   Отец так же подрабатывал и делал  эту  работу  в  нерабочее  время  и постоянно  прятался  от  инспектора  райфинотдела.   Инспекторы  по  вечерам  ходили   по домам  и,  если   ловили  человека, который   подрабатывал,   обкладывали   его непосильным   налогом,  и  по тем временам  могли даже посадить  в   тюрьму.   Отец   много   работал  в артели  и   дома, и ещё подрабатывал в духовом оркестре. Был случай, когда вечером резко постучали в дверь, не так как обычно сапожники легонько постукивали в завешенное окно. Отец поспешно спрятал кожи и заготовки, укрыл швейную машину, и пошёл, открыл дверь. В дом вошёл инспектор, и стал требовать от отца, чтобы он признался, что работал. Отец всячески отнекивался. Тогда инспектор указал на кусочки кожи, лежавшие на столе, которые отец не успел убрать и сказал:                                                                                    - Что вы мне тут морочите голову? Я ведь вижу вот обрезки кожи.                                                                              Тут вмешалась мама, указала на меня и сказала:                                                                                                                                 - Это вот сын игрался и резал ножницами кусочки кожи – на столе лежали ножницы, которые не успели  убрать.                                                                                                                                                                               – Это ты мальчик резал кожи? – обратился ко мне инспектор.                                                                                             – Да – ответил я.                                                                                                                                                                      Мне было тогда лет шесть. Инспектор ушёл, так и не смог ничего доказать. Но если бы он стал самовольно искать, мог бы найти и крой и заготовки и мог бы доказать, что отец работает дома. Мама  тоже подрабатывала   портнихой,   мы держали  корову,  поросенка,  был  у нас большой   огород;   но  мои  родители  еле  сводили  концы  с  концами,  так  как  всё  вкладывалось  в  строительство  нового   дома. Иногда я прибегал к отцу в артель попросить, чтобы он мне дал на мороженое.   Артель находилась на втором этаже каменного, двухэтажного дома. В большом помещении  дома сидели сапожники человек двадцать и стучали молотками, вколачивая ровными рядами деревянные гвозди в подошвы сапог.  Сапожники в основном евреи постоянно разыгрывали друг друга на своём уровне сапожников.  Отец и ещё два заготовщика работали в отдельной комнате, где стояло три швейных машины «Зингер» и длинный рабочий стол. В углу  при входе в комнату сидел сапожник Нестеров – русский, но все они  общались только на идиш. (Во врем войны Нестеров пошёл служить в полицаи, и зверствовал, как над евреями, так и над русскими. После войны его выловили, судили, и приговорили к расстрелу). Широкая дверь в комнату заготовщиков была постоянно открыта. Когда я приходил, кто ни будь  из сапожников, громко, чтобы слышал отец, с еврейским акцентом спрашивал у меня:                                                                                                                           - Ингеле (мальчик), дядя коп (голова) к мамке приходит?                                                                                            Сапожники начинали ржать, и отцу приходилось улыбаться, так как некуда было ему деваться, от наглых шуточек сапожников.  Я знал, про кого они говорят, это была кличка сапожника Н0тика, мужа Хайки, маминой подруги. Я не знаю, где он работал, но также подрабатывал сапожником и заготавливал заготовки  у отца. Отец был не доволен, что я прихожу к нему просить деньги, но под репликами сапожников, которые подкалывали отца, доставал кошелек и давал мне двадцать копеек на самую маленькую порцию мороженого. Хотя все знали, что отец весь в долгах. Дома отец выговаривал маме, зачем она меня отпускает к нему просить деньги. Тогда мама начинала меня ругать и запрещала мне ходить в артель к отцу. В 1939 году у нас родилась сестрёнка Верочка. Это были тяжёлые годы, с ночи нужно было занимать очереди, чтобы купить буханку хлеба. Иногда мама давала мне какие-то деньги, чтобы купить Верочке сто грамм печений. Я по дороге домой не мог удержаться и съедал одну печенину.  Мама дома пересчитывала печенье и начинала меня ругать:                                                                                                         - Совести у тебя сыночек нет ни грамма, что я буду давать Верочке кушать? (она  размачивала печенье в молоке и давала Верочке) – она чёрный хлеб есть не будет, а тебе вот намажу хлеб с маслом, посыплю песком и ешь.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                              Мой  отец построил новый дом, в  котором  мы прожили  четыре   года,   на   улице   недалеко  от  окраины   города.  Эта   улица  была  главным  въездом  в  наш  город   Мстиславль  и  выходила  на  дорогу,  соединявшая  город   с  железнодорожной  станцией  Ходосы. Дорога  была   покрыта  булыжником,  и  в нашем доме постоянно  был  слышен    стук   от  проезжающего  транспорта. Увлёкшись  игрой,  мы  не  заметили,  как  на  улице  изменилась  обстановка:  бежали  взволнованные   люди,   по   булыжной    мостовой   из   города   мчались   телеги.   Я  подошел   к  калитке,  мимо   бежала   женщина,  я  спросил, что  случилось,   она   крикнула: - ВОЙНА! -  и   побежала   дальше. Я  бросился  домой.  Мама  с  папой  были   уже  дома,  они  сидели  за  столом,   сосредоточенные,   взволнованные,  разговаривали  на  идиш.  Обсуждали,  что  будет делать мама, когда  отца  заберут   на   войну,  как  она одна   останется   с  тремя  маленькими  детьми,   и  что  нужно   предпринять  в  первую  очередь. (Мои родители дома разговаривали на идиш, с родственниками и с соседями.  Ко мне обращались также на идиш, а я отвечал им на русском). До войны язык идиш меня мало беспокоил. Зато после войны, когда познал весь негатив отношения к евреям, я просил родителей в присутствии моих друзей и приятелей не разговаривать на идиш. Но родители, то ли забывали, то ли игнорировали моим просьбам, продолжали общаться и обращаться ко мне на идиш. Мама как будто ожидала  этого дня,  в семейном кругу она говорила,   что   Гитлер   рано   или   поздно   начнет   войну   (говорить   открыто   в   те   сталинские   времена,  значило   быть  врагом   народа).  Мама  нигде   не  училась,  была    самоучкой,   писала,   как    курица   лапой,  но  любила   читать   газеты,    разговаривать  с  интересными, умными людьми,  интересовалась  политикой  и обладала  огромной  житейской    мудростью.  Отцу   и   нам   она   не  разрешала  говорить   о политике.   Сталина  она    не   любила, и под  влиянием  мудрого  религиозного   старика  соседа,  с  которым  она  иногда  тайком  беседовала,  называла  Сталина "агазлент"  (бандит).  По  той   ситуации,  что  была  в  стране. Мудрые люди понимали, что в стране существует жесточайший террор. Мама всегда  обо всём   имела  свое   личное   мнение. Она   была    портнихой  высокого   класса.  Нищим  всегда    давала   милостыню   и   кормила их, усаживая  за  стол. Гитлера  она  боялась,  на  нее  здорово  повлиял   фильм  "Профессор   Мамлок".   Она   внимательно слушала   рассказы  евреев,   бежавших   из   Польши,  занятой  немцами.  Во время войны с Польшей  отец тогда  служил  в польском городе Картуз-Береза.  И  однажды у   нас   остановились   два   молодых  парня  "иешиве   бохрим"  (ученики еврейской, религиозной  школы), бежавшие  из Варшавы,  занятой  немцами,  Они   на  идиш рассказывали,  что  немцы   заставляют   евреев   нашивать  на  одежду   желтые  звезды и  что  евреям  все  запрещено,   на   улице   страшно   показываться,  их  выгоняют   с  работы,   громят  еврейские  магазины.  Могут  ни  за  что  ни  про  что  избить   и  убить,   евреи  боятся  выходить  из дома  и  что,  по-видимому,  как они говорили, что это  еще   цветочки,  а  ягодки   еще    будут. Мама  знала  про  погромы  на Украине,  о кишиневском  погроме и  о  деле  Бейлиса   в  царское время.  До   войны,   она   говорила,  что   если   война   начнётся,  у  немцев  нельзя   оставаться,  надо будет  уходить   вглубь   России.   Теперь  когда  началась  война,  и  вспоминая  разговоры   с   польскими    евреями,   она  все   больше  и  больше  убеждалась и  говорила,  что  если  Гитлер  придёт  сюда, нужно  всё  бросать  и  уходить в районы России, куда Гитлер не сможет добраться, иначе нам всем будет хана, или во всяком случае, на хорошее надеяться нечего. Отца  впервые  дни  войны  в  армию  не   призвали,  так  как  он  по  возрасту  к  первому  призыву  не  подходил. Первоочередной призыв был до 1905 года включительно. Артель,  где  он  работал заготовщиком,  получила  военный  заказ  шить обувь  для  фронта,  и  его  освободили  от  призыва  в  армию, на него многих сапожников наложили бронь. Мимо  нашего  дома  по  мостовой   потянулись   военные:   уставшие,   запыленные,  они останавливались  и просили попить  воды,   мама   выходила   с   горлачом   молока и  поила  солдат. Некоторые    солдаты    шепотом   говорили,  что   Белоруссия  продана,  что  города  сдаются   без   боя,  что   у   солдат  винтовка   и  только пять   патронов,  что  командиры разбежались,  что  мы уходим и сами не знаем куда. Нас посылают на пункты переформирования, а там оказывается, никого нет.  Что Минск   уже  заняли немцы. Каждый  день  приходили  все  новые  тревожные   сведения,  мама настаивала  на том, чтобы  все   бросить   уходить    на  восток.  Отец   колебался.  Он не  хотел   бросать  новый  дом,  хозяйство  и свою  мать -  бабушку  Басю,  и  свою   родную   сестру   тетю   Сорку   с   детьми   Цилей    Изиком. Циля   была   на   один    год    моложе   меня,  а  Изику   было  пять  лет.   Муж   тети Сорки   погиб   на  финской   войне,   и  она   с   маленькими   детьми    ехать не могла.  Бабушка  Бася   не  могла бросить дочь и бежать  из  города  отказывалась. Мама  плакала,  уговаривала  и  настаивала. По   городу   ползли  тревожные   слухи,  много появилось   ясновидящих,  которые   предсказывали, что  наступают   страшные  времена.  Рассказывали,  что  в   разных   местах   появлялась  голая   старуха  с  распущенными  волосами   и  предсказывала,  что  будут  массовые   убийства,  что  люди, будут  умирать  от  голода,  холода  и  болезней, как   мухи, что будет конец света.  Ещё  говорили,  что  видели  глубокого  старика,  он был  весь  седой  с  огромной   белой   бородой  и  в  белом льняном  одеянии, и что  это  ходит по земле  смерть. Эти  слухи  нас  пугали  и приводили в ужас. По   дороге   ехали и  шли   беженцы   с   западных   районов   Белоруссии,   из   Минска. Изнеможенные,  уставшие   они  спешили,   сами  не  зная   куда.  Рассказывали  о  жутких   бомбёжках,  многие  семьи  растеряли  друг  друга,  многие  везли  на  тележках  раненых.  Попив   воды  или  молока,  они  спешили   быстрее, быстрее  подальше  от  войны. В   городе    был    духовой    оркестр,   где    отец    играл    на   трубе,   это   давало   ему   подработку   на   торжественных   вечерах  и  похоронах.   В   городе   его   все   знали,  и   все   праздники,   торжественные   мероприятия  и  танцы  происходили  под  духовой  оркестр, и  я  частенько торчал  около   отца.  Иногда    музыканты   доверяли    мне    подержать    ноты    или   покараулить   инструменты,    когда   уходили   на    перерыв.  Пацаны   в  городе   меня  не  трогали, говорили: - Этого не трогать - его   отец   играет  на   трубе. Иногда   мы  с  сестрой   ходили   бесплатно   в   кино.   Отец  просил  пропустить  нас  знакомого   контролера.   Мы   шли   к   кинотеатру   и   долго    стояли   у   двери,   пока   не   пройдет   вся публика  и не  начнется  сеанс,  не  потухнет  на  входе  свет.  Тогда  контролер  с явным неудовольствием  и   выговором   впускал   нас  в зал. У  отца   было   много   друзей  и  знакомых   в  городе   и  в   окрестностях.   Целыми   днями   он   бегал,  искал  лошадь,   но  все   безрезультатно.   С  утра   он   отправился  в  какую-то   дальнюю   деревню.  Уже   стало  темнеть,  а  отца   все   не было.   Бабушка   с  мамой  плакали,  пили   валерьянку.  Мама  говорила: - Какого  чёрта  он  еврей  потащился,   чёрт  знает,  куда   в   такое  тревожное   время. Мы,    дети,    спать   не  ложились,   все   от   волнения  не  находили  себе   места.  Уже   было   двенадцать  часов   ночи,  а отца   всё    не  было.   Наконец   в  первом   часу  отец  появился  и  сказал,  что  достал лошадь.  Отец  с руководителем  оркестра   капельмейстером   Двориным   на   две   семьи   купили   лошадь   и   телегу.   Мы   стали   готовиться   к   отъезду,   мама   все   имевшиеся    деньги    разделила   поровну   с  отцом,  свои  документы   и   деньги   зашила   себе   в  лифчик,  а  документы   отца   и   деньги   зашила  в боковой   карман  папиного пиджака.   Нам,   каждому,   мама   подготовила   узелки  с   кое-какими   вещами,   еще   в   зале   стояли  заготовленные  узлы   с  вещами  и   продуктами. Солдаты   теперь   шли   днем   и  ночью  мимо   нашего   дома.   Ночью  слышна  была   канонада,  говорили,   что  фронт  недалеко.  По  дороге  мимо  нашего  дома   громыхали  телеги, шли  машины  со  стороны    Могилева,  и  однажды    сообщили, что  немцы  высадили  десант  в  Тёмном  Лесу  и  взяли   Могилев.  От  Могилева  до  Мстиславля   100  километров. 2 Продолжение Побег   http://www.proza.ru/2008/01/29/94